Так называлась выставка художника Эдуарда Аркадьевича Штейнберга, состоявшаяся в марте 1989 года в Культурном центре Москвы (Петровские Линии, 1) и принёсшая ему мировую известность

Продолжаем публикации воспоминаний близких и людей, хорошо знавших художника с мировым именем Эдика Штейнберга.

Погорелка русской жизни

Юрий Желтов, художник
…В мае 1985 года вдвоём с Эдиком на его стареньком «Москвиче» мы поехали в д. Погорелку на Ветлуге, где у него был дом. Эдик не раз звал меня туда, уговаривал купить там избу, но течение жизни относило меня в другую сторону. И вот теперь я выбрал время посмотреть давно заочно меня волновавшие, но известные мне лишь по книгам места, которые оставили отметины, рубцы и шрамы в истории русской жизни.

Всю дорогу я был за рулём его «Москвича» – Эдик не любил водить машину. По пути, не доезжая до Погорелки, мы заехали в Семёнов к его приятелю плотнику Саше Швецову. Город Семёнов ­когда-то славился своими ложкарями и знаменитым ложкарным базаром. Но это было в далёком, кажущемся уже нереальным прошлом, а теперь, в 1985‑м, была очередная смена кремлёвских начальников. Год этот был не сытным, особенно в провинции, и Эдик привёз в подарок Саше большую корзину продуктов. Когда мы с этой тяжёлой ношей поднялись на нужный этаж коммунального дома, в квартире никого не оказалось – Саша ещё не вернулся с работы. Эдик предложил оставить корзину на лестничной площадке около двери и пойти погулять по городу. Корзина была не закрыта, в ней лежали дефицитные колбасы, сыры и прочая снедь.

– Ты что, соседи украдут! Я отнесу её в машину.
Эдик улыбнулся:
– Не бойся, старик, никто её не тронет – на Ветлуге не воруют.
Мне трудно было в это поверить, оставить продукты на лестнице я не соглашался, но мои доводы не помогли – Эдик настоял на своём. И даже от предложения ­чем-нибудь накрыть продукты он отказался. Скрепя сердце, я оставил корзину перед дверью. Часа через полтора мы вернулись. Корзина, как я и предполагал, исчезла!.. Я укоризненно посмотрел на Эдика. Он засмеялся и позвонил в дверной звонок. Саша и его жена были уже дома, а нетронутая корзина стояла в прихожей. Я знал, конечно, что ­когда-то здесь были поселения староверов, но сомневался, что их традиции честности сохранились и при советском режиме, первой заповедью святцев которого было «Грабь награбленное!»

К ужину пришёл друг Саши – печник Костя. Эдик просил его построить в Погорелке вместо разваливающейся русской печи небольшую печку с плитой. Костя пообещал приехать через неделю. Застолье с водкой и разговорами затянулось до полуночи. Потом хозяйка приготовила нам с Эдиком кровать с большими пышными подушками, и мы, утомлённые долгой дорогой, мгновенно заснули.

Утром мы продолжили наше путешествие. Перед Погорелкой дорога кончилась, нужно было ехать через широкое распаханное поле.
– Только бы нам на нём не застрять, – волновался Эдик, – а то придётся искать трактор.

Но дождей, видно, не было, поле не раскисло, и трактор нам не понадобился.
Избы Погорелки выстроились на гребне высокого берега, с которого открывается восхитительная, захватывающая дух панорама плавной дуги привольно текущей Ветлуги. Оба её берега – бесконечный, ­когда-то спасительный для беглых приверженцев старой веры глухой лес, уходящий далеко за синий горизонт. И над всем этим высится царственная лазурь неба – необъятного, величественного, каким его можно увидеть только с высокого берега, когда стоишь выше линии горизонта… Весенняя Ветлуга широко разлилась, затопив низину между деревней и лесом. На крутом косогоре, спускающемся к реке, на радостно воскресшей пасхальной зелени майской травы там и сям темнели серые баньки. Вот он, космос русской жизни, – живоносная река, душеспасительные леса, вечно умирающая и неизменно вновь воскресающая природа, которая от сотворения мира тихо делает своё великое дело. «Бог наш на небеси и на земли вся елика восхоте сотвори!» Таким было моё первое впечатление от увиденного.

Уже не один год Эдик проводил летние месяцы на Ветлуге. Там же обосновались и его друзья: актёр Пётр Вельяминов, женатый на сестре жены Эдика, любитель ловить уклейку поэт Саша Флешин. В соседней деревне Микрихе жил литератор Толя Лейкин с Таней Ольшевской. Художников Илью Кабакова и Володю Янкилевского Эдик тоже соблазнил купить там дома. Были и другие московские дачники.

Дом Эдика, старый, покосившийся, с высоким крыльцом; из сеней проход в комнату, посреди которой хозяйкой и хранительницей дома стоит большая русская печь. К приезду печника Кости нам предстояло её разобрать.

В Погорелке был убогий продуктовый магазинчик, купить в котором практически нечего, поэтому Эдик привёз с собой много консервов. Когда я полез укладывать привезённое в погреб, оказалось, что в нём целый штабель тушёнки и прочих банок. Я удивился:
– Да у тебя тут запас на целый год! Зачем ещё вёз?
– Я куркуль, – засмеялся Эдик.

Несколько дней мы с ним разбирали русскую печь. Очищали и складывали кирпичи, выгребали толстый слой утепляющего топку песка. К приезду Кости работу закончили. На оставшемся фундаменте он сложил новую небольшую, оригинальной конструкции печку. Погода стояла солнечная, и я занялся огородом, начал копать грядки для посадки разной зелени. Но вдруг небо затянуло тучами, и… посыпались крупные хлопья густого снега! Эту нежданную капризную причуду русского климата я успел сфотографировать.

На вопрос Эдика: «Ну, как тебе Погорелка?» – я ответил:
– Русский погост…
Это ощущение вымирания русской деревни, русского быта и огромного пласта русской истории не оставляло меня. С этим ощущением я сделал в Погорелке серию фотоснимков. Когда осенью в Москве я показал эти фотографии Эдику, они ему понравились своим сходством с духом знакомой ему натуры. Эдик хвалил снимки, потому что моё видение Погорелки совпало с его чувством. Оно у него давно зрело, ожидая своего художественного воплощения. Первую, начальную попытку воплощения он сделал ещё в 1982 году. Лишь осенью 1985‑го, когда взволновавшая его тема художественно внутри него окончательно вызрела, Эдик вновь вернулся к ней и начал писать «деревенскую» серию картин – своего рода поминальный синодик о прожитых им годах в Погорелке, о её жителях. И, как в поминальных записках, он надписал на картинах имена поминаемых: «Фиса Зайцева», «Герасим Сулоев», «Сулоев Алеха», «Анша Пихта»… Некоторых из поминаемых я видел в Погорелке, о других узнал из этих картин. Эта растянувшаяся на три года работа была слёзным прощанием с Погорелкой. Помянув в своих картинах за здравие и за упокой всех дорогих его сердцу жителей Погорелки, Эдик покинул её, переехав в Тарусу.

Замечательно в этой его серии то, что русской половиной своей двусоставной души он почувствовал суть фатальной русской жизни и взволнованно, сочувственно откликнулся на это драматическое чувство…

В Погорелке жили и другие художники, но ничего подобного по чувству и духу они не сделали и не смогли бы сделать… По словам одного русского мыслителя, в вопросах художественных «…мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом», и тем культурным кодом мироощущения среды, в которой человек вырос и воспитан.

Жизненный опыт Эдика отличался от опыта упомянутых художников тем, что его юность прошла в среде, в общем, простых сельских людей, он и сам занимался крестьянским трудом, копал на колхозных полях картошку, колол дрова, носил воду из колодца. Работал истопником, сторожем, рыбаком в рыболовецкой артели, несколько лет жил жизнью обычных русских работяг, не дистанцируясь от них ни национально, ни интеллектуально.