Родители Вероники уже в преклонном возрасте. Отцу девять десятков, матери немногим поменьше. Живут вдвоём, обслуживают себя самостоятельно. А вот насколько самостоятельно, можно судить лишь по поступкам.

Утром Вероника за час до работы спешит к родителям. Проверить и покормить. Нет, чайку они себе, конечно, нальют, и все булки, что в доме есть, покушают, но человеческой еды в виде каши с маслом, яичницы или макарон готовить никто не станет. Вернее, не сможет. Мама Вероники забывает то, что было час назад. Иногда не забывает и даже может рассказать. Но чаще всё, как в кино: тут помню, тут не помню. Папа по утрам обычно ещё спит. Хотя, правильнее сказать, он почти всегда спит. Такой уж у него сложился график и предел оставшихся для жизнедеятельности сил. В целом, он бодрячок, если понадобится, и на улицу под ручку с супругой выйдет, даже до храма, что в пятистах метрах от дома, сумеет дойти. Страх Вероники не в том, что не дойдут ­куда-то оба родителя, а в том, что не вернутся… Они милы, по-детски доверчивы и также по-детски наполнены всевозможными страхами.

Вот, к примеру, прибирается Вероника у родителей в свой выходной, скачет по дому: тут почистит, там помоет, в целом, находится у них постоянно на виду. Беседует с ними, готовит им, обычное семейное общение. И тут папа, голову от подушки оторвав, начинает потихоньку звать маму. Та к нему по-улиточьи торопится, а он её на ушко спрашивает: а это кто у нас по квартире ходит, да вещи наши трогает? Супруга ему всё на пальцах распятнывает, про дочку напоминает. Вспомнил, успокоился.
Мама на той же ноге к Веронике: рассказать, как дед за память сражается. Дойдёт, сядет возле дочки, отдышится, а слов нет. Забыла, зачем спешила, о чём поведать хотела. – Да и кому хотела? – вдруг оглядывается мама. Женщина ­какая-то у них на кухне возится, что ей надо?

– Мам, ты больше на огород не ходи, – слышит строгий наказ Вероники. – Я там всё давно прибрала, ничего делать не нужно.

Мам? Ой, да это ж Вероничка наша, – облегчённо накатывает на маму память. И кивает, кивает, улыбается, вспомнила.
Купила Вероника им телефон. Стационарный, большой, с автоответчиком, чтобы в любой момент на связи оказаться. Функций в этом киборге, как шоколадной крошки на хорошем торте. Так они к зверю этому заграничному подходить не хотят. Боятся. Нет, не психогенераторов, на которые он якобы запрограммирован, а того, что нажмут невзначай не туда, сломают. Вероника им инструкцию крупными буквами у телефонной полки написала, единственную нужную кнопку для ответа красным маркером обвела. Звонит вечером. Нет ответа. И раз, и два, и пять набирает. Никто трубку не берёт. Ну что подумаешь? Не иначе беда случилась. Несётся через весь город в родительский дом, трясущимися руками открывает дверь, забегает. Сидят папа и мама возле телевизора, первый канал пристально созерцают.

– Вы что на звонки не отвечаете? – возмущается запыхавшаяся Вероника. – Не слышите что ли? Я на полную громкость телефон включила, не может быть, чтоб не слышали.
– Слышали, – говорит мама, – отец три раза пробовал дойти до него. – Только пока он встанет, да ноги в тапки сунет, да пока по коридору мечется на звук, телефон уж и звонить перестаёт.
– Забери ты его, – требует папа, – аж, поджилки трясутся от твоего будильника. Тут мы оба, никуда не делись, чего зря трезвонить.

– Мда, – думает Вероника, – черепашки мои дорогие в прошлом веке, пожалуй, так и останутся. Господи, да что же это я со своей колокольни то рассуждаю, ведь главное, чтобы им было хорошо, а где им удобно, там и мне в радость станет.
Так и распрощалась Вероника с новейшими технологиями в процессе заботы за родителями. Каждый день приходит, проверяет, даёт время вспомнить себя, кормит, выслушивает. А с прошлой недели ещё и ночевать остаётся.

Зачем, спросите? Маме на ночь почитать. Сама видит плохо, а почитать хочется. Перечли Куприна, Чехова полистали, Булгакова даже отец приходил послушать. Читает Вероника родителям на ночь, как читала ей мама в детстве перед сном. Безмятежно засыпает старость, вон у мамы улыбка на лице. Никак вспомнила ­что-то хорошее, может, её, Веронику? Спи, родная, спи.

Поддай-ка пороху, бабуля!

К­ак-то пригласила знакомая спеть пару песен в реабилитационном центре для пожилых и инвалидов. Благотворительность мне не чужда, да и к старикам у меня отношение почтенное, почему бы не спеть?

Взяла гитару, пришла в назначенный час. В уютном зале при домашней обстановке собралось человек двадцать. Расселись молодцеватые старички, бабушки – божии одуванчики, в дверях сгруппировался медперсонал. Атмосфера дружелюбная.
Спела несколько авторских песен, ну и напоследок привычную: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Зритель хлопает, я раскланиваюсь, пора и честь знать, думаю.

Но тут бабуля одна, посмелей, просит: «А давай, внучка, по заявкам спой. И пошло-­поехало. Спели «Ой, рябина кудрявая», «Ой, цветёт калина», «Ой, мороз, мороз». Играю, а сама думаю, ещё одно дребезжащее «ой», и меня саму пора будет реабилитировать.

И вдруг инициативу перехватывает самая тихая в аудитории бабулечка: «А теперь частушки!» И как заголосит с выходом на середину зала:
Мне в деревне стало тесно!
Жить в столице интересно…
К первопроходице тут же подключилась вторая исполнительница:
Поседела голова!
Поредели зубки…
Эка, думаю, у вас, бабули, пороху! Частушечницы мои и не думают останавливаться, круги водят, платки с голов поснимали, машут ими задорно так, кавалерам подмигивают. Смотрю, к голубушкам моим дед присоединился. Чувствуется, что мужик был огонь, весь подтянутый, военная выправка ещё просматривается, и как рявкнет хриплым басом:
Крупных девочек люблю!
Есть за что держаться…

В зале шум, хохот, медперсонал за бока держится, а троица так и выплясывает, шпарят частушки одну за одной, и все с задоринкой, с изюминкой. Я уж и играть перестала, гитаре тут не место. Эх, им бы сюда гармошку!

Сколько тепла и душевной щедрости было в светящихся глазах моих старичков при прощании. Какие искорки блуждали на улыбающихся потрескавшихся лицах. И фраза, которую сказала одна из бабуль, будет долго согревать меня по жизни: «Ты, внученька, нам сегодня самих себя подарила – молодых, сильных, у которых ещё столько всего впереди…»
Да разве я? Это всё вы сами – милые, сильные, крепкие духом, терпеливые, отважные. Это вы – умевшие и трудиться, и отдыхать так, что не стыдно было ни за то, ни за другое! Вам и поклон!